Редакция журнала «Мир Музея» много раз меняла прописку — и каждый раз не по своему желанию, а по стечению обстоятельств. Английский клуб (Музей Революции), Смоленская площадь, Ленивка, Сыромятники. Каждый раз приходилось обустраивать доставшиеся помещения, налаживать жизнь и работу. Предлагаем вашему вниманию одно из документальных свидетельств о бытовых злоключениях главного редактора в конце прошлого века — в 1994 году.
Привет, сыночек. — Голос отца звучит глухо, как будто он говорит, отвернувшись от трубки. Уменьшительное «‑очек» не означает, что я прощён: у нас очередной непростой период в отношениях, и его звонок — большая неожиданность.
— Привет, пап, — отзываюсь я как можно беззаботней.
— Мне нужна твоя помощь, — сообщает отец и тяжко вздыхает. Кажется, он впервые набрал номер моего сотового.
— Что случилось?
— Взломали нашу редакцию. Унесли телефоны и принтер, всё разбросали, но главное — изувечили саму дверь, её теперь невозможно запереть. И уйти, бросив помещение открытым, я не могу. И... сегодня воскресенье, ДЭЗ не отвечает, слесаря не вызовешь... Приезжай, пожалуйста, давай что‑нибудь придумаем.
Конечно, я говорю, что сейчас приеду, и складываю крылышки увесистой мобилы. Я понимаю, что отцу, чтобы обратиться ко мне, потребовалось сделать над собой титаническое усилие. Он вообще не умел просить о помощи — всё и всегда, страдая, пытался одолеть своими силами. И особенно нестерпимым казалось ему демонстрировать свою немощь мне — хотя придётся, папа, в конце концов всё равно придётся, но ещё нескоро. Пока что он — гора, а я холм в её тени, насыпной курган с хохолком на макушке.
Его звонок застал меня, как говорится, в разобранном виде. Я предавался воскресному безделью, допивал вторую кружку чая и лениво поглядывал в книжечку, не помня прочитанного минуту назад. В открытую форточку с треснувшим стеклом долетал шум Садового кольца, похожий на воркотню прибоя. Иногда солнечное пространство кухни по‑хозяйски пересекал клочок тополиного пуха, похожий на вирус, проплывающий в круглом окуляре микроскопа. Других нарушений санитарного благолепия не наблюдалось. Рабочее место у плиты сияло чистотой, тарелки были отмыты до летней голубизны и сверкали в сушилке, как рёбра фаянсового изолятора на проводах. Прикосновение моего блуждающего взгляда шевельнуло на дверце жёлтое крылышко приклеенного отрывного листка... Что там было написано, какие дела намечены, какая неотложная нужда обозначена? — отсюда не разобрать, а придумывать не хочется...
Надо было сделать над собой усилие. Я спустил босые ноги со второго стула на прохладный глянцевый пол и отправился одеваться.
Ехать было недалеко, до Смоленской (пробок на Таганке в те былинные годы не наблюдалось). Скучновато‑громоздкие домá на обоих берегах главной транспортной реки в тот день казались умытыми светом, радостными, как венецианские палаццо. Сидевшая наискосок от меня некрасивая женщина счастливо жмурилась от солнца, крепко прижимая к животу потёртую сумочку со своими несметными богатствами. Школьник со сползшим ранцем за спиной водил пальцем по стеклу, рисуя картины будущего. Карман мне непривычно оттягивал складной мобильный телефон, недавнее приобретение, габаритный предок нынешних изящных штучек с сотней ненужных функций и приложений. Древняя чёрная «Моторола» была увесистой, сигнал — ненадёжным, зато она казалась гарантией возвращения в соблазнительный медиамир, из которого я недавно назидательно выпал «грех ради моих».
Миновали театр кукол, площадь Маяковского, пересекли Новый Арбат с глобусом на углу (с детства знакомый мячик 1980‑х, куда ты укатился?). Вот и смоленская высотка, сердцевина коварной всемирной паутины российской власти. Я выпорхнул на пятачок остановки, дождался светофора, прошагал, не поворачивая головы, мимо витрины «Руслана» со скучными мужскими костюмами и нырнул в подворотню. Здесь было сыро и прохладно, шелестела счастливая листва деревьев, создавая трепетную городскую тень. В тени, у входа в обшарпанный особнячок с множеством вывесок и ржавой жестяной кровлей меня дожидался отец.
Я пытаюсь разглядеть его, тогдашнего, из дня сегодняшнего, сквозь все деформации будущей старости и болезни, сквозь мутное стекло последних мучительных лет. Ещё не выросла на его щеках стариковская седая борода, лицо было круглым, малороссийским, и лишь внушительные чёрные очки придавали ему учёный вид. Непокрытая лысеющая голова, серая куртка с вельветовым воротником и оттянутыми карманами, чёрные «присутственные» брюки со складкой, ботинки на толстой подошве... Пытаюсь разглядеть его, а вижу себя, вошедшего в его возраст, несущего дальше ношу его журнала. Теперь и я стал таким же грузным и нелепым в своей гуманитарной старомодности, беспомощным перед жизненными неурядицами. Я вижу, с каким мучительным усилием пытается он с крыльца смоленского особняка разглядеть меня в моём будущем, в истории нашего рода, где ему уже не суждено оставаться действующим лицом.
Мы обменялись рукопожатием. Давно не виделись — он изучающе прошёлся по мне внимательными глазами за толстыми линзами и отвернулся, не сказав, что увидел.
Я побаивался его проникающего зрения: несколько раз на моей памяти он проявлял чудеса прозорливости, на грани ясновидения. Например, однажды, в конце 1970‑х, он ни с того ни с сего заявил:
— Не переживай, ещё будут у тебя «мерседесы», успеешь порулить!
Какие «мерседесы», о чём он? «Мерседес» в Москве был у одного только Высоцкого, уникальный, как и его владелец, единственный на улицах и проспектах среди привычных «жигулей» и «москвичей», известный всей милиции. У моей же семьи вообще не было машины — и не предвиделось, и не планировалось, а права у меня появились только лет через 20 с лишним! А потом и предсказанные папой «мерседесы» откуда‑то прикатили, совсем нежданные.
Но сверхспособности совершенно не помогали при встрече с мелкими бытовыми неурядицами вроде сломанного дверного замка. Отец сокрушённо продемонстрировал мне входную дверь «со следами взлома», как пишут в милицейских протоколах: дерево было размочалено в щепки, жалкий накладной замок висел на одном шурупе, а три остальных даже не во что было ввернуть, настолько тотальным было надругательство над дверным полотном.
— Придумай что‑нибудь, чтобы закрыть хоть как‑то, — попросил он. — Всё равно как. Не оставлять же дверь настежь. Завтра я вызову слесаря.
И ведь новый замок не купишь, выходной день, вот проклятье! Я решил переставить старый на непострадавшее место, выше или ниже. Но нужны инструменты... У папы в редакции, конечно, только шариковые ручки и дырокол. А у меня, как и было сказано, одна бесполезная «Моторола»... Бесполезная, да не совсем! И я сделал «звонок другу».
В трубке прозвучало радостно‑вопросительное «Алло‑о?», как будто барышня на том конце всегда получала одни лишь хорошие известия.
— Мне нужна твоя помощь, — произнёс я, как раньше — отец (ну ничего не могу придумать, чтобы не повторять за ним!). И вкратце обрисовал ситуацию.
Отец внимательно наблюдал за мной, почти отвернувшимся от него конспирации ради. Казалось, он слышит не только меня, но и мою собеседницу. От этого я сделался немногословным и чёрствым, как прошлогодний сухарь.
— Привези, пожалуйста, молоток, отвёртку, плоскогубцы, — диктовал я, хмурясь.
— Поняла... Буду минут через пятнадцать‑двадцать... Люблю... — И зуммер отбоя.
Эти отпущенные мне минуты я бродил, совершенно счастливый, по осквернённой редакции, без необходимости передвигал по пыльным столешницам какие‑то папки, скрепки, прошлогодние номера. И за что мне это? — думал я...
А отец присел за свой стол, на мемориальное седалище, подаренное каким‑то музеем и больше похожее на трон. Он писал, наклонив голову и сильно нажимая на ручку (выдерживали его напор только избранные орудия, железные паркеры, остальные ломались к исходу третьего дня). Стопка дешёвой тонкой бумаги под его рукой расслаивалась и ёжилась, поднимая уголки, моля о пощаде.
Через четверть часа я вышел встречать своего курьера. Бессознательно я остановился на том же месте, где отец дожидался меня. Как в мистическом триллере, я встал на операторскую метку, и теперь дубли просвечивали один сквозь другой: папа в его прекрасные, деятельные 57 с небольшим, он же в старости, каким я его позже узнáю, и я сам, молодой — и сегодняшний, вспоминающий, уже старший, чем он в тот день. У бордюрного камня скопился тополиный пух, похожий на собачью шерсть. Громыхнули на Садовом ржавые трубы в кузове грузовика, попавшего колесом в выбоину. Этот звук отвлёк в здании МИДа очкарика, готовившего секретную ноту резиденту: он поднял бледное лицо к чисто вымытому окну с прозрачными занавесками и пожалел, что не выбрал работу на воздухе, за городской чертой. Но это была минутная слабость: он вспомнил себя и вернулся к бумаге, поправив безупречный узел галстука.
Я и не заметил, как отец подошёл и встал рядом, глядя в арочный пролёт. Я тоже смотрел туда: девушка приближалась к нам танцующей походкой, с пакетом, в котором глухо звякали инструменты. На её макушке, совершенно ненужный в тот жаркий день, пассажиром ехал смешной берет с хвостиком. Отец удовлетворённо хмыкнул: это был лучший отзыв, который мне довелось услышать от него по адресу моих избранниц.
Кивнув барышне, с которой доселе был незнаком, отец деликатно удалился в недра редакции, а я забрал из тонких пальцев неподобающий принцессе слесарный груз. А потом я устроил классическую демонстрацию мужской состоятельности: отвинтил шурупы, снял бесполезный навесной замок, по возможности укрепил торец двери, вколотив в рваное мясо пару найденных в редакции тонких гвоздиков, а сам замок утвердил на новом, не загаженном месте выше свежей раны и принимающую петлю на дверном косяке перенёс. Подержи отвёртку, дай молоток (ассистент едва поспевал за хирургом). Сквозную дыру для сердечника я продолбил отвёрткой, изобретательно используя её в качестве стамески. Ввинтил последний винтик и жестом фокусника покрутил барашек: щёлк‑щёлк. Принимайте работу.
Отец выразил восхищение сверх меры. Я скромно потупился:
— Годится?
— Просто отлично, — заверил отец и засобирался домой. Его гигантский, неподъёмный портфель уже стоял наизготовку с открытым ртом.
Мы, нетерпеливые, счастливые, убежали первыми, оставив папу возиться с запорами. Но не успели мы выпорхнуть из тихого двора в шум и гарь Садового кольца, как отец снова набрал мне на мобильный.
— Годится, — коротко бросил он и отключился.
Прямо над моим ухом радостно протрубил слон‑троллейбус, пугая зазевавшегося на переходе олуха.
Что отец имел в виду? Замок? Или всё‑таки что‑то другое?
— Привет, пап, — отзываюсь я как можно беззаботней.
— Мне нужна твоя помощь, — сообщает отец и тяжко вздыхает. Кажется, он впервые набрал номер моего сотового.
— Что случилось?
— Взломали нашу редакцию. Унесли телефоны и принтер, всё разбросали, но главное — изувечили саму дверь, её теперь невозможно запереть. И уйти, бросив помещение открытым, я не могу. И... сегодня воскресенье, ДЭЗ не отвечает, слесаря не вызовешь... Приезжай, пожалуйста, давай что‑нибудь придумаем.
Конечно, я говорю, что сейчас приеду, и складываю крылышки увесистой мобилы. Я понимаю, что отцу, чтобы обратиться ко мне, потребовалось сделать над собой титаническое усилие. Он вообще не умел просить о помощи — всё и всегда, страдая, пытался одолеть своими силами. И особенно нестерпимым казалось ему демонстрировать свою немощь мне — хотя придётся, папа, в конце концов всё равно придётся, но ещё нескоро. Пока что он — гора, а я холм в её тени, насыпной курган с хохолком на макушке.
Его звонок застал меня, как говорится, в разобранном виде. Я предавался воскресному безделью, допивал вторую кружку чая и лениво поглядывал в книжечку, не помня прочитанного минуту назад. В открытую форточку с треснувшим стеклом долетал шум Садового кольца, похожий на воркотню прибоя. Иногда солнечное пространство кухни по‑хозяйски пересекал клочок тополиного пуха, похожий на вирус, проплывающий в круглом окуляре микроскопа. Других нарушений санитарного благолепия не наблюдалось. Рабочее место у плиты сияло чистотой, тарелки были отмыты до летней голубизны и сверкали в сушилке, как рёбра фаянсового изолятора на проводах. Прикосновение моего блуждающего взгляда шевельнуло на дверце жёлтое крылышко приклеенного отрывного листка... Что там было написано, какие дела намечены, какая неотложная нужда обозначена? — отсюда не разобрать, а придумывать не хочется...
Надо было сделать над собой усилие. Я спустил босые ноги со второго стула на прохладный глянцевый пол и отправился одеваться.
Ехать было недалеко, до Смоленской (пробок на Таганке в те былинные годы не наблюдалось). Скучновато‑громоздкие домá на обоих берегах главной транспортной реки в тот день казались умытыми светом, радостными, как венецианские палаццо. Сидевшая наискосок от меня некрасивая женщина счастливо жмурилась от солнца, крепко прижимая к животу потёртую сумочку со своими несметными богатствами. Школьник со сползшим ранцем за спиной водил пальцем по стеклу, рисуя картины будущего. Карман мне непривычно оттягивал складной мобильный телефон, недавнее приобретение, габаритный предок нынешних изящных штучек с сотней ненужных функций и приложений. Древняя чёрная «Моторола» была увесистой, сигнал — ненадёжным, зато она казалась гарантией возвращения в соблазнительный медиамир, из которого я недавно назидательно выпал «грех ради моих».
Миновали театр кукол, площадь Маяковского, пересекли Новый Арбат с глобусом на углу (с детства знакомый мячик 1980‑х, куда ты укатился?). Вот и смоленская высотка, сердцевина коварной всемирной паутины российской власти. Я выпорхнул на пятачок остановки, дождался светофора, прошагал, не поворачивая головы, мимо витрины «Руслана» со скучными мужскими костюмами и нырнул в подворотню. Здесь было сыро и прохладно, шелестела счастливая листва деревьев, создавая трепетную городскую тень. В тени, у входа в обшарпанный особнячок с множеством вывесок и ржавой жестяной кровлей меня дожидался отец.
Я пытаюсь разглядеть его, тогдашнего, из дня сегодняшнего, сквозь все деформации будущей старости и болезни, сквозь мутное стекло последних мучительных лет. Ещё не выросла на его щеках стариковская седая борода, лицо было круглым, малороссийским, и лишь внушительные чёрные очки придавали ему учёный вид. Непокрытая лысеющая голова, серая куртка с вельветовым воротником и оттянутыми карманами, чёрные «присутственные» брюки со складкой, ботинки на толстой подошве... Пытаюсь разглядеть его, а вижу себя, вошедшего в его возраст, несущего дальше ношу его журнала. Теперь и я стал таким же грузным и нелепым в своей гуманитарной старомодности, беспомощным перед жизненными неурядицами. Я вижу, с каким мучительным усилием пытается он с крыльца смоленского особняка разглядеть меня в моём будущем, в истории нашего рода, где ему уже не суждено оставаться действующим лицом.
Мы обменялись рукопожатием. Давно не виделись — он изучающе прошёлся по мне внимательными глазами за толстыми линзами и отвернулся, не сказав, что увидел.
Я побаивался его проникающего зрения: несколько раз на моей памяти он проявлял чудеса прозорливости, на грани ясновидения. Например, однажды, в конце 1970‑х, он ни с того ни с сего заявил:
— Не переживай, ещё будут у тебя «мерседесы», успеешь порулить!
Какие «мерседесы», о чём он? «Мерседес» в Москве был у одного только Высоцкого, уникальный, как и его владелец, единственный на улицах и проспектах среди привычных «жигулей» и «москвичей», известный всей милиции. У моей же семьи вообще не было машины — и не предвиделось, и не планировалось, а права у меня появились только лет через 20 с лишним! А потом и предсказанные папой «мерседесы» откуда‑то прикатили, совсем нежданные.
Но сверхспособности совершенно не помогали при встрече с мелкими бытовыми неурядицами вроде сломанного дверного замка. Отец сокрушённо продемонстрировал мне входную дверь «со следами взлома», как пишут в милицейских протоколах: дерево было размочалено в щепки, жалкий накладной замок висел на одном шурупе, а три остальных даже не во что было ввернуть, настолько тотальным было надругательство над дверным полотном.
— Придумай что‑нибудь, чтобы закрыть хоть как‑то, — попросил он. — Всё равно как. Не оставлять же дверь настежь. Завтра я вызову слесаря.
И ведь новый замок не купишь, выходной день, вот проклятье! Я решил переставить старый на непострадавшее место, выше или ниже. Но нужны инструменты... У папы в редакции, конечно, только шариковые ручки и дырокол. А у меня, как и было сказано, одна бесполезная «Моторола»... Бесполезная, да не совсем! И я сделал «звонок другу».
В трубке прозвучало радостно‑вопросительное «Алло‑о?», как будто барышня на том конце всегда получала одни лишь хорошие известия.
— Мне нужна твоя помощь, — произнёс я, как раньше — отец (ну ничего не могу придумать, чтобы не повторять за ним!). И вкратце обрисовал ситуацию.
Отец внимательно наблюдал за мной, почти отвернувшимся от него конспирации ради. Казалось, он слышит не только меня, но и мою собеседницу. От этого я сделался немногословным и чёрствым, как прошлогодний сухарь.
— Привези, пожалуйста, молоток, отвёртку, плоскогубцы, — диктовал я, хмурясь.
— Поняла... Буду минут через пятнадцать‑двадцать... Люблю... — И зуммер отбоя.
Эти отпущенные мне минуты я бродил, совершенно счастливый, по осквернённой редакции, без необходимости передвигал по пыльным столешницам какие‑то папки, скрепки, прошлогодние номера. И за что мне это? — думал я...
А отец присел за свой стол, на мемориальное седалище, подаренное каким‑то музеем и больше похожее на трон. Он писал, наклонив голову и сильно нажимая на ручку (выдерживали его напор только избранные орудия, железные паркеры, остальные ломались к исходу третьего дня). Стопка дешёвой тонкой бумаги под его рукой расслаивалась и ёжилась, поднимая уголки, моля о пощаде.
Через четверть часа я вышел встречать своего курьера. Бессознательно я остановился на том же месте, где отец дожидался меня. Как в мистическом триллере, я встал на операторскую метку, и теперь дубли просвечивали один сквозь другой: папа в его прекрасные, деятельные 57 с небольшим, он же в старости, каким я его позже узнáю, и я сам, молодой — и сегодняшний, вспоминающий, уже старший, чем он в тот день. У бордюрного камня скопился тополиный пух, похожий на собачью шерсть. Громыхнули на Садовом ржавые трубы в кузове грузовика, попавшего колесом в выбоину. Этот звук отвлёк в здании МИДа очкарика, готовившего секретную ноту резиденту: он поднял бледное лицо к чисто вымытому окну с прозрачными занавесками и пожалел, что не выбрал работу на воздухе, за городской чертой. Но это была минутная слабость: он вспомнил себя и вернулся к бумаге, поправив безупречный узел галстука.
Я и не заметил, как отец подошёл и встал рядом, глядя в арочный пролёт. Я тоже смотрел туда: девушка приближалась к нам танцующей походкой, с пакетом, в котором глухо звякали инструменты. На её макушке, совершенно ненужный в тот жаркий день, пассажиром ехал смешной берет с хвостиком. Отец удовлетворённо хмыкнул: это был лучший отзыв, который мне довелось услышать от него по адресу моих избранниц.
Кивнув барышне, с которой доселе был незнаком, отец деликатно удалился в недра редакции, а я забрал из тонких пальцев неподобающий принцессе слесарный груз. А потом я устроил классическую демонстрацию мужской состоятельности: отвинтил шурупы, снял бесполезный навесной замок, по возможности укрепил торец двери, вколотив в рваное мясо пару найденных в редакции тонких гвоздиков, а сам замок утвердил на новом, не загаженном месте выше свежей раны и принимающую петлю на дверном косяке перенёс. Подержи отвёртку, дай молоток (ассистент едва поспевал за хирургом). Сквозную дыру для сердечника я продолбил отвёрткой, изобретательно используя её в качестве стамески. Ввинтил последний винтик и жестом фокусника покрутил барашек: щёлк‑щёлк. Принимайте работу.
Отец выразил восхищение сверх меры. Я скромно потупился:
— Годится?
— Просто отлично, — заверил отец и засобирался домой. Его гигантский, неподъёмный портфель уже стоял наизготовку с открытым ртом.
Мы, нетерпеливые, счастливые, убежали первыми, оставив папу возиться с запорами. Но не успели мы выпорхнуть из тихого двора в шум и гарь Садового кольца, как отец снова набрал мне на мобильный.
— Годится, — коротко бросил он и отключился.
Прямо над моим ухом радостно протрубил слон‑троллейбус, пугая зазевавшегося на переходе олуха.
Что отец имел в виду? Замок? Или всё‑таки что‑то другое?
Печатается по: Алексей Пищулин. Приоткрытая дверь // Мир Музея. 2023. №11. С. 8 – 11.
На фото: Юрий Пищулин. Выезд на природу. Фото кон. 1960‑х.