Он жил и ничего не мог забыть,
Он камень проницал духовным зреньем.
Ему случалось человеком быть,
И божеством, и зверем, и растеньем.
Ю.П. Кузнецов
Он камень проницал духовным зреньем.
Ему случалось человеком быть,
И божеством, и зверем, и растеньем.
Ю.П. Кузнецов
Посетителям они сообщают, что ему «уже тридцать лет»! И Рой страдальчески осклабился, обнажая сточенные жёлтые зубы. На самом деле, он был старше всех тут, и по Закону Тайги они должны были бы оказывать ему знаки уважения, служить ему... Но кто теперь живёт по Закону?
Моргая от гомона бездельников, от яркого света, от неотвязного зловония зверинца, он часами мотался туда‑сюда по своей клетке, хотя мог разорвать её как берестяную коробочку. Иногда дети, несмотря на развешенные повсюду запрещающие объявления, кидали в него едой — и он привычно уворачивался от этого непрошенного угощения, которое было очередным символом его рабства. Казалось бы, что стóит проснуться, вспомнить, кто он! Но Рой не находил в себе сил сбросить липкий морок, сделавший его пленником собственной жилистой туши.
Где‑то внизу, за шоссе, невидимая ему отсюда, текла великая студёная река; а на том берегу жил своей жизнью большой город. Там громоздились многоэтажные дома, сверкая окошками на солнце, как мелкие озерца на вечной мерзлоте. Там рождались, жили и умирали люди. Иногда Рой прислушивался к далёкому гулу жизни, в которой ему больше не было места. А ведь он хорошо помнил те времена, когда таёжный город выглядел по‑другому. Всё было другим, и он ещё не был зверем, одетым в мохнатую порыжевшую шкуру. Он был человеком — угрюмым, неразговорчивым мужиком, наделённым сокрушительной физической силой. На стройке, где его побаивались, он мог совершать чудеса — таскать на плече целые брёвна, возиться в ледяной воде, скручивая в жгуты, как обычную верёвку, толстые металлические пруты. Потом ему доверили самое ответственное дело: ставить стальные заклёпки, намертво, намертво соединяя тяжёлые куски металла в прочную конструкцию, которая потом целое столетие будет служить людям, соединяя два берега, открывая путь для освоения диких земель.
В те дни тысячи людей пришли сюда, чтобы построить чудо‑мост, Царь‑мост. По берегам реки, отражаясь в ней, адским огнём горели кузнечные горны; только что выкованные раскалённые заклёпки нужно было, пока они не остыли, бегом донести в клещах на строительные леса, где мастера безошибочными ударами должны были расклепать их в отверстиях конструкций. Люди трудились слаженно и неутомимо, день за днём, месяц за месяцем; вместе с заклёпками на берегах Енисея поразительные инженеры и их подручные выковывали будущее человечества, но никто из них не мог предвидеть собственной судьбы. Невиданное сооружение позже получило медаль на технической выставке в Париже.
Рой часто вспоминал тот день, когда он упал вм воду с высоты моста. Под его сапогом подломилась доска, как в песне; и ухватиться было нечем — руки оказались заняты стальной пластиной, бросить которую он не решился, так и полетел вниз в обнимку с ней. Енисей в те годы исправно замерзал, не то что теперь; случись его падение зимой, он бы разбился в лепёшку. Но стояла необычно тёплая осень, и серые пряди воды, закручиваясь, рябили и звали в таинственную глубину. Он падал медленно, переворачиваясь, как будто веретено разматывалось, а в воде сразу задохнулся, выпустил из рук свою ношу, продолжая вращаться среди струй, пузырей, серебряных косяков удивлённых рыб. Теперь рыбы были его стаей, как раньше — люди; и он, неразговорчивый среди молчаливых, чувствовал себя среди них не хуже, чем в обществе людей. В последующие годы он и сам иногда становился рыбой — огромной, остроносой — в бесконечной череде текучих перерождений (он слышал, теперь ему поставили памятник на крутояре неподалёку, выбрав почему‑то именно рыбье его обличье, хотя бывали у него воплощения поинтереснее).
...Рой перестал мотаться по клетке и замер, склонив набок мохнатую голову с маленькими круглыми ушами. На безопасном расстоянии от прутьев его клетки, положив обе руки на ограждение, стоял мальчик в футболке с каким‑то мультяшным уродцем, и разглядывал медведя, словно пытаясь что‑то вспомнить. Осторожно, боясь спугнуть мгновение, зверь растянул чёрные губы в улыбке, и ребёнок с готовностью улыбнулся в ответ. Рой охотно подмигнул бы смышлёному пацану, но не мог позволить себе подобной фамильярности, всё‑таки он был не просто пленным зверем, нет, не просто...
Ведь до того, как стать человеком, рыбой, медведем, Рой был лесным богом, имевшим много имён, жившим в непроходимой чащобе, одетым в клочья тумана. Иногда ветер доносил до него далёкий стук бубна и искажённые голоса, и, азабавляясь, он на время принимал облик медведя, косматого гиганта: встав на задние лапы, он оказывался едва ли не вровень с верхушками деревьев; а иногда нырял в реку и гнался за сверкавшей серебром рыбиной, выставив перед собой растопыренную когтистую пятерню... А ещё он тогда умел летать на крыльях ветра, выть и хохотать на разные голоса, стелиться седым мхом, отнимать жизнь или насылать удачу на охоте; чего он не мог — так это предвидеть, что время начнёт застывать, густеть и колесо перерождений, щёлкнув в последний раз, остановится, как инженерный механизм на стройке, а сам он до конца времён застрянет в адушном мешке медвежьей шкуры.
Мальчик у забора нерешительно поднял руку и помахал зверю; зверь в ответ поднял свою лапу, показывая кожаные кругляши подмётки и чёрные когти — каждый длиной с авторучку.
— Вот ты где! — Ага, нерадивая мамаша нагнала наконец своего непоседливого сыночка! Она положила руку на стриженую голову. — Нравится мишка? — И дамочка мельком бросила взгляд на Роя, но тут же поспешила обернуться к ребёнку, придирчиво осматривая его — цел ли?
— Он мой друг, — твёрдо объявил маленький сибиряк, не сводя глаз с Роя.
— Пойдём смотреть лисичек, — потянула его за руку мама, словно чего‑то испугавшись.
«Ты вырастешь большим и сильным медведем», — сказал ему на прощанье Рой, не без труда сложив в голове слова человеческого языка и отворачиваясь, чтобы мальчик ушёл, не цеплялся за ограждение, не думал о плохом... У него ещё есть старшая сестра, а вот отца нет: мать считает, что папаша сбежал, но на самом деле он погиб в аварии далеко отсюда, в чужом городе, и похоронен в случайной могиле. Расти, медвежонок.
Становилось жарко. Рой грузно плюхнулся в тесноватый бассейн с несвежей водой, непохожей на вольную влагу Енисея. Он бы давно свихнулся, если бы не способность покидать одолженное случаем тело и вольно странствовать по краю, лежащему за пределами этого зверинца («Роев ручей» назывался парк — Рою приходилось слышать, как экскурсоводы объясняли, что название пошло от прииска, от техники отмывки золота в ручье: якобы золотоносный песок «рыли», а потом промывали... тот, чьим именем на самом деле был назван ручей, и гора, и вся местность вокруг, мог только вздыхать и качать своей волшебной головой).
Пасмурным днём было так забавно тучей пролететь над прямым проспектом — против движения, вопреки сигналам светофоров; покружить над просторным парком (он любил гулкую музыку, булькавшую из колонок); взвихрить фату новобрачной, что вышла фотографироваться на высоком берегу реки... Но его привлекал не только человечий муравейник: конечно, больше всего манила и звала тайга, великие Столбы, над которыми во множестве кружили подобные ему тени. Ещё он навещал стометровую дамбу гигантской электростанции: она нравилась ему своими масштабами, вполне соразмерными с его прежней мощью. Турбины, говорите? — он и в себе ощущал движение подобных турбин, только их приводила в движение не вода, а текучее время, отправлявшее год за годом под белую скатерть северного океана.
А по ночам, сидя в своей клетке, привалившись спиной к прутьям, он таращил в темноту круглые глаза, похожие на два туманных агата, и вновь вырастал до огромных размеров: одна его лапа протягивалась до сáмой Камчатки и окуналась когтями в океан, оставляя борозды на чёрном вулканическом песке, а другая упиралась в Уральский хребет, и весь он как бы налегал грудью на неправдоподобную ширь Сибири, не примяв брюхом ни одного дерева, лишь потревожив собак в редких, погружённых в сон посёлках...
— Ну, как тут наш пациент?
Бодрый и фальшивый голос вернул Роя из его астрального странствия. Он с усилием разлепил маленькие глазки, сфокусировался и слегка оскалил пасть. Перед клеткой стоял гладко выбритый субъект в столь неуместном на солнцепёке офисном сером костюме и съехавшем набок галстуке. Он, кажется, собирался снимать его на свой айфон — «для отчёта», угадал Рой, не совсем понимавший смысл этого выражения.
— Сами видите, здоров и весел.
Теперь Рой разглядел и работницу зоопарка, милую девушку, которая иногда навещала его, подолгу разглядывала, силилась что‑то понять, угадать, — но не понимала, не угадывала. Рой ценил тот сдобный запах доброты и простодушия, который от неё исходил; но сегодняшний мальчишка больше понимал в медведях с их тайнами, чем эта сотрудница с ветеринарным дипломом и «опытом работы».
— Главное, сыт! — хохотнул посетитель, с удовлетворением отметил надёжно привинченную к прутьям клетки табличку с названием его фирмы — «спонсора» престижного зверя, символа правящей партии, и повернулся спиной, глядя на дорогие часы (он ещё успевал съесть свой ланч).
Напрасно он это сделал! Рой позволил себе маленькое развлечение, какого давно никто от него не ожидал.
Поднявшись на задние лапы, касаясь плоским лбом верхних прутьев клетки, Рой широко разинул клыкастую пасть и, раздув чёрные ноздри, издал чудовищный, раскатистый рык. Этот рык рождался в его утробе на самом низком регистре и поднимался, разрастаясь, по трубе его
горла, густея, превращаясь в победный, перекрывающий человеческий шум рёв. Рой почувствовал, как дрожащие звуковые волны раскатились над Енисеем и отправились в оба его конца, морща водяную поверхность и обретая дополнительную силу от длинного разбега, отсюда и до самых дальних пределов края. Земля отозвалась ворчливым гулом, напрягая под мохнатой шкурой сосен синие жилы грунтовых вод.
Коммерческий зоопарк замер: присели глупые фазаны; оторвались от прутьев, которые обгладывали, царственные жирафы; волки наставили уши и повернулись все в одну сторону, как будто давно ждали этого трубного гласа. Шарахнулись посетители, заплакали малыши, лишь один мальчик у вольера с лисичками захохотал и захлопал в ладоши, словно его команда забила долгожданный гол.
На обладателя серого костюма страшно было смотреть: выпучив глаза, широко раскрыв рот, словно собираясь зарычать в ответ, он смотрел на медведя, который из политически грамотного бренда в одно мгновение превратился в источник первобытного ужаса, смертельной угрозы, таившейся в безмолвных лесных чащах в десяти минутах езды отсюда.
«Его прадеда задрал медведь на Столбах», — прочитал Рой в его зрачках, как в открытой книге, и его хулиганский порыв угас, сменившись древней звериной печалью. Он опустился на четыре лапы и отвернулся от несчастного, давая ему время прийти в себя. Но в глубине могучей утробы, в его мохнатой груди ещё бродили эхом отголоски первобытного рёва, и билась на шее от притоков горячей крови могучая вена. Я жив, подумал радостно Рой, я ещё жив. Я ещё всё могу!
— Понятия не имею, чего это он... — пролепетала сотрудница зоопарка, вновь обретая голос и со страхом глядя на четвероногого подопечного. — Никогда ничего подобного...
Не оглядываясь и не отвечая, посетитель припустил под уклон, к выходу. Плечи его серого пиджака были подняты к самым ушам, дорогой портфельчик хлопал по ногам, так он спешил. Великодушный Рой отправил ему, как по почте, симпатичную девушку из соседнего отдела, которая станет его женой, родит ему двоих здоровых медвежат и украсит его жизнь... Сегодня, после полудня, они встретятся за ланчем, и она по‑бабьи, по‑русски пожалеет его, такого самоуверенного и никчёмного... Равновесие добра и зла будет восстановлено, и хватит об этом! Есть другие неотложные вещи, которые необходимо решить, ворочая мысли в крутолобой башке с вертикальной ложбиной скорби и всеведения.
— Ты слышал? — спросил у напарника пилот пожарного самолёта, летевшего над тайгой, над тлеющим созвездием очередного лесного пожара. Он стянул с головы наушники и насторожился, сам не понимая природу своего беспокойства.
— Что «слышал»? — переспросил тот, отрываясь от созерцания очагов возгорания в окне. — Ничего не слышал... Слушай, тут творится что‑то непонятное...
Пожар, который они день за днём облетали, выливая с небес тонны почти бесполезной воды, на глазах съёживался, как при съёмке, пущенной задом наперёд. Там, где ещё недавно плясали оранжевые язычки, теперь извивались дымные хвосты; но и они расползались волокнами между почерневших стволов, открывая взгляду обезображенную огнём, обугленную землю.
Незримая из кабины пожарного самолёта медвежья семья, второй день удиравшая от пожара, обессилевшая и напуганная, с галопа перешла на шаг. А потом медведица и вовсе остановилась, села, вывесив язык, и повернула морду назад, туда, откуда на них накатывала неминучая смерть. Она расширила чёрные ноздри чемпионского, самого чуткого в тайге носа и принюхалась... Угроза исчезла! До них долетал лишь ветерок с отвратительным запахом гари; но гибель отступила, можно было отдышаться.
«Вот на что способна древняя песня медведя!» — подумала бы она с гордостью, если бы не утратила способности разумно мыслить в ходе безжалостной эволюции. Но это было не так уж важно. Главное, жизнь опять зацепилась за краешек, неведомо как отвоевала у смерти несколько лет покоя, надежды, сытости, простых радостей бытия.
По Царскому мосту, соединяющему естество природы и естество человека, прошёл неведомо кем отправленный спасительный состав.
— Возвращаемся, — сказал пилот пожарного самолёта, вновь надевая наушники и заученными манипуляциями отправляя машину в широкий вираж над пепелищем погорелой тайги.
Моргая от гомона бездельников, от яркого света, от неотвязного зловония зверинца, он часами мотался туда‑сюда по своей клетке, хотя мог разорвать её как берестяную коробочку. Иногда дети, несмотря на развешенные повсюду запрещающие объявления, кидали в него едой — и он привычно уворачивался от этого непрошенного угощения, которое было очередным символом его рабства. Казалось бы, что стóит проснуться, вспомнить, кто он! Но Рой не находил в себе сил сбросить липкий морок, сделавший его пленником собственной жилистой туши.
Где‑то внизу, за шоссе, невидимая ему отсюда, текла великая студёная река; а на том берегу жил своей жизнью большой город. Там громоздились многоэтажные дома, сверкая окошками на солнце, как мелкие озерца на вечной мерзлоте. Там рождались, жили и умирали люди. Иногда Рой прислушивался к далёкому гулу жизни, в которой ему больше не было места. А ведь он хорошо помнил те времена, когда таёжный город выглядел по‑другому. Всё было другим, и он ещё не был зверем, одетым в мохнатую порыжевшую шкуру. Он был человеком — угрюмым, неразговорчивым мужиком, наделённым сокрушительной физической силой. На стройке, где его побаивались, он мог совершать чудеса — таскать на плече целые брёвна, возиться в ледяной воде, скручивая в жгуты, как обычную верёвку, толстые металлические пруты. Потом ему доверили самое ответственное дело: ставить стальные заклёпки, намертво, намертво соединяя тяжёлые куски металла в прочную конструкцию, которая потом целое столетие будет служить людям, соединяя два берега, открывая путь для освоения диких земель.
В те дни тысячи людей пришли сюда, чтобы построить чудо‑мост, Царь‑мост. По берегам реки, отражаясь в ней, адским огнём горели кузнечные горны; только что выкованные раскалённые заклёпки нужно было, пока они не остыли, бегом донести в клещах на строительные леса, где мастера безошибочными ударами должны были расклепать их в отверстиях конструкций. Люди трудились слаженно и неутомимо, день за днём, месяц за месяцем; вместе с заклёпками на берегах Енисея поразительные инженеры и их подручные выковывали будущее человечества, но никто из них не мог предвидеть собственной судьбы. Невиданное сооружение позже получило медаль на технической выставке в Париже.
Рой часто вспоминал тот день, когда он упал вм воду с высоты моста. Под его сапогом подломилась доска, как в песне; и ухватиться было нечем — руки оказались заняты стальной пластиной, бросить которую он не решился, так и полетел вниз в обнимку с ней. Енисей в те годы исправно замерзал, не то что теперь; случись его падение зимой, он бы разбился в лепёшку. Но стояла необычно тёплая осень, и серые пряди воды, закручиваясь, рябили и звали в таинственную глубину. Он падал медленно, переворачиваясь, как будто веретено разматывалось, а в воде сразу задохнулся, выпустил из рук свою ношу, продолжая вращаться среди струй, пузырей, серебряных косяков удивлённых рыб. Теперь рыбы были его стаей, как раньше — люди; и он, неразговорчивый среди молчаливых, чувствовал себя среди них не хуже, чем в обществе людей. В последующие годы он и сам иногда становился рыбой — огромной, остроносой — в бесконечной череде текучих перерождений (он слышал, теперь ему поставили памятник на крутояре неподалёку, выбрав почему‑то именно рыбье его обличье, хотя бывали у него воплощения поинтереснее).
...Рой перестал мотаться по клетке и замер, склонив набок мохнатую голову с маленькими круглыми ушами. На безопасном расстоянии от прутьев его клетки, положив обе руки на ограждение, стоял мальчик в футболке с каким‑то мультяшным уродцем, и разглядывал медведя, словно пытаясь что‑то вспомнить. Осторожно, боясь спугнуть мгновение, зверь растянул чёрные губы в улыбке, и ребёнок с готовностью улыбнулся в ответ. Рой охотно подмигнул бы смышлёному пацану, но не мог позволить себе подобной фамильярности, всё‑таки он был не просто пленным зверем, нет, не просто...
Ведь до того, как стать человеком, рыбой, медведем, Рой был лесным богом, имевшим много имён, жившим в непроходимой чащобе, одетым в клочья тумана. Иногда ветер доносил до него далёкий стук бубна и искажённые голоса, и, азабавляясь, он на время принимал облик медведя, косматого гиганта: встав на задние лапы, он оказывался едва ли не вровень с верхушками деревьев; а иногда нырял в реку и гнался за сверкавшей серебром рыбиной, выставив перед собой растопыренную когтистую пятерню... А ещё он тогда умел летать на крыльях ветра, выть и хохотать на разные голоса, стелиться седым мхом, отнимать жизнь или насылать удачу на охоте; чего он не мог — так это предвидеть, что время начнёт застывать, густеть и колесо перерождений, щёлкнув в последний раз, остановится, как инженерный механизм на стройке, а сам он до конца времён застрянет в адушном мешке медвежьей шкуры.
Мальчик у забора нерешительно поднял руку и помахал зверю; зверь в ответ поднял свою лапу, показывая кожаные кругляши подмётки и чёрные когти — каждый длиной с авторучку.
— Вот ты где! — Ага, нерадивая мамаша нагнала наконец своего непоседливого сыночка! Она положила руку на стриженую голову. — Нравится мишка? — И дамочка мельком бросила взгляд на Роя, но тут же поспешила обернуться к ребёнку, придирчиво осматривая его — цел ли?
— Он мой друг, — твёрдо объявил маленький сибиряк, не сводя глаз с Роя.
— Пойдём смотреть лисичек, — потянула его за руку мама, словно чего‑то испугавшись.
«Ты вырастешь большим и сильным медведем», — сказал ему на прощанье Рой, не без труда сложив в голове слова человеческого языка и отворачиваясь, чтобы мальчик ушёл, не цеплялся за ограждение, не думал о плохом... У него ещё есть старшая сестра, а вот отца нет: мать считает, что папаша сбежал, но на самом деле он погиб в аварии далеко отсюда, в чужом городе, и похоронен в случайной могиле. Расти, медвежонок.
Становилось жарко. Рой грузно плюхнулся в тесноватый бассейн с несвежей водой, непохожей на вольную влагу Енисея. Он бы давно свихнулся, если бы не способность покидать одолженное случаем тело и вольно странствовать по краю, лежащему за пределами этого зверинца («Роев ручей» назывался парк — Рою приходилось слышать, как экскурсоводы объясняли, что название пошло от прииска, от техники отмывки золота в ручье: якобы золотоносный песок «рыли», а потом промывали... тот, чьим именем на самом деле был назван ручей, и гора, и вся местность вокруг, мог только вздыхать и качать своей волшебной головой).
Пасмурным днём было так забавно тучей пролететь над прямым проспектом — против движения, вопреки сигналам светофоров; покружить над просторным парком (он любил гулкую музыку, булькавшую из колонок); взвихрить фату новобрачной, что вышла фотографироваться на высоком берегу реки... Но его привлекал не только человечий муравейник: конечно, больше всего манила и звала тайга, великие Столбы, над которыми во множестве кружили подобные ему тени. Ещё он навещал стометровую дамбу гигантской электростанции: она нравилась ему своими масштабами, вполне соразмерными с его прежней мощью. Турбины, говорите? — он и в себе ощущал движение подобных турбин, только их приводила в движение не вода, а текучее время, отправлявшее год за годом под белую скатерть северного океана.
А по ночам, сидя в своей клетке, привалившись спиной к прутьям, он таращил в темноту круглые глаза, похожие на два туманных агата, и вновь вырастал до огромных размеров: одна его лапа протягивалась до сáмой Камчатки и окуналась когтями в океан, оставляя борозды на чёрном вулканическом песке, а другая упиралась в Уральский хребет, и весь он как бы налегал грудью на неправдоподобную ширь Сибири, не примяв брюхом ни одного дерева, лишь потревожив собак в редких, погружённых в сон посёлках...
— Ну, как тут наш пациент?
Бодрый и фальшивый голос вернул Роя из его астрального странствия. Он с усилием разлепил маленькие глазки, сфокусировался и слегка оскалил пасть. Перед клеткой стоял гладко выбритый субъект в столь неуместном на солнцепёке офисном сером костюме и съехавшем набок галстуке. Он, кажется, собирался снимать его на свой айфон — «для отчёта», угадал Рой, не совсем понимавший смысл этого выражения.
— Сами видите, здоров и весел.
Теперь Рой разглядел и работницу зоопарка, милую девушку, которая иногда навещала его, подолгу разглядывала, силилась что‑то понять, угадать, — но не понимала, не угадывала. Рой ценил тот сдобный запах доброты и простодушия, который от неё исходил; но сегодняшний мальчишка больше понимал в медведях с их тайнами, чем эта сотрудница с ветеринарным дипломом и «опытом работы».
— Главное, сыт! — хохотнул посетитель, с удовлетворением отметил надёжно привинченную к прутьям клетки табличку с названием его фирмы — «спонсора» престижного зверя, символа правящей партии, и повернулся спиной, глядя на дорогие часы (он ещё успевал съесть свой ланч).
Напрасно он это сделал! Рой позволил себе маленькое развлечение, какого давно никто от него не ожидал.
Поднявшись на задние лапы, касаясь плоским лбом верхних прутьев клетки, Рой широко разинул клыкастую пасть и, раздув чёрные ноздри, издал чудовищный, раскатистый рык. Этот рык рождался в его утробе на самом низком регистре и поднимался, разрастаясь, по трубе его
горла, густея, превращаясь в победный, перекрывающий человеческий шум рёв. Рой почувствовал, как дрожащие звуковые волны раскатились над Енисеем и отправились в оба его конца, морща водяную поверхность и обретая дополнительную силу от длинного разбега, отсюда и до самых дальних пределов края. Земля отозвалась ворчливым гулом, напрягая под мохнатой шкурой сосен синие жилы грунтовых вод.
Коммерческий зоопарк замер: присели глупые фазаны; оторвались от прутьев, которые обгладывали, царственные жирафы; волки наставили уши и повернулись все в одну сторону, как будто давно ждали этого трубного гласа. Шарахнулись посетители, заплакали малыши, лишь один мальчик у вольера с лисичками захохотал и захлопал в ладоши, словно его команда забила долгожданный гол.
На обладателя серого костюма страшно было смотреть: выпучив глаза, широко раскрыв рот, словно собираясь зарычать в ответ, он смотрел на медведя, который из политически грамотного бренда в одно мгновение превратился в источник первобытного ужаса, смертельной угрозы, таившейся в безмолвных лесных чащах в десяти минутах езды отсюда.
«Его прадеда задрал медведь на Столбах», — прочитал Рой в его зрачках, как в открытой книге, и его хулиганский порыв угас, сменившись древней звериной печалью. Он опустился на четыре лапы и отвернулся от несчастного, давая ему время прийти в себя. Но в глубине могучей утробы, в его мохнатой груди ещё бродили эхом отголоски первобытного рёва, и билась на шее от притоков горячей крови могучая вена. Я жив, подумал радостно Рой, я ещё жив. Я ещё всё могу!
— Понятия не имею, чего это он... — пролепетала сотрудница зоопарка, вновь обретая голос и со страхом глядя на четвероногого подопечного. — Никогда ничего подобного...
Не оглядываясь и не отвечая, посетитель припустил под уклон, к выходу. Плечи его серого пиджака были подняты к самым ушам, дорогой портфельчик хлопал по ногам, так он спешил. Великодушный Рой отправил ему, как по почте, симпатичную девушку из соседнего отдела, которая станет его женой, родит ему двоих здоровых медвежат и украсит его жизнь... Сегодня, после полудня, они встретятся за ланчем, и она по‑бабьи, по‑русски пожалеет его, такого самоуверенного и никчёмного... Равновесие добра и зла будет восстановлено, и хватит об этом! Есть другие неотложные вещи, которые необходимо решить, ворочая мысли в крутолобой башке с вертикальной ложбиной скорби и всеведения.
— Ты слышал? — спросил у напарника пилот пожарного самолёта, летевшего над тайгой, над тлеющим созвездием очередного лесного пожара. Он стянул с головы наушники и насторожился, сам не понимая природу своего беспокойства.
— Что «слышал»? — переспросил тот, отрываясь от созерцания очагов возгорания в окне. — Ничего не слышал... Слушай, тут творится что‑то непонятное...
Пожар, который они день за днём облетали, выливая с небес тонны почти бесполезной воды, на глазах съёживался, как при съёмке, пущенной задом наперёд. Там, где ещё недавно плясали оранжевые язычки, теперь извивались дымные хвосты; но и они расползались волокнами между почерневших стволов, открывая взгляду обезображенную огнём, обугленную землю.
Незримая из кабины пожарного самолёта медвежья семья, второй день удиравшая от пожара, обессилевшая и напуганная, с галопа перешла на шаг. А потом медведица и вовсе остановилась, села, вывесив язык, и повернула морду назад, туда, откуда на них накатывала неминучая смерть. Она расширила чёрные ноздри чемпионского, самого чуткого в тайге носа и принюхалась... Угроза исчезла! До них долетал лишь ветерок с отвратительным запахом гари; но гибель отступила, можно было отдышаться.
«Вот на что способна древняя песня медведя!» — подумала бы она с гордостью, если бы не утратила способности разумно мыслить в ходе безжалостной эволюции. Но это было не так уж важно. Главное, жизнь опять зацепилась за краешек, неведомо как отвоевала у смерти несколько лет покоя, надежды, сытости, простых радостей бытия.
По Царскому мосту, соединяющему естество природы и естество человека, прошёл неведомо кем отправленный спасительный состав.
— Возвращаемся, — сказал пилот пожарного самолёта, вновь надевая наушники и заученными манипуляциями отправляя машину в широкий вираж над пепелищем погорелой тайги.
Печатается по: Алексей Пищулин. Метаморфоз // Мир Музея. 2023. № 8. С. 26 – 28.
В сокращении рассказ опубликован здесь: Пищулин А.Ю. Роев ручей // Красный Яр. Это моя земля: легенды и мифы Енисейской Сибири. М., 2019. C. 78 – 87. Электронная версия: <https://ridero.ru/books/krasnyi_yar_eto_moya_zemlya/>.
В сокращении рассказ опубликован здесь: Пищулин А.Ю. Роев ручей // Красный Яр. Это моя земля: легенды и мифы Енисейской Сибири. М., 2019. C. 78 – 87. Электронная версия: <https://ridero.ru/books/krasnyi_yar_eto_moya_zemlya/>.
На илл: Царский мост через Енисей. Фото 1899 г.