О Данииле Хармсе написано много. Из чего мы можем сделать вывод, что знаем о господине Дандане, Чармсе, Шардаме, Гармониусе, Данииле Протопласте (и так далее) всё. Но это ошибка. Мы не знаем о нём почти ничего, потому что не понимаем самого главного — откуда он взялся и кто стоял за его спиной? А за его спиной стоял Иван Павлович Ювачёв (1860 – 1940) — революционер‑народоволец, в корне пересмотревший свои взгляды и ставший духовным писателем, и не просто стоял, а нависал тенью отца Гамлета над сыном. Предложенный отрывок из книги «Даниил Хармс. Застрявший в небесах» есть попытка нависнуть над Даней Ювачёвым вместе с его родителем, чтобы разглядеть нечто такое, о чём прежде не было принято говорить.
Отец был похож на Достоевского, однако дружил с Толстым.
Сын же был похож на пророка Господня Даниила, хотя и не верил в грозного Тучегонителя, имеющего также наименование Тетраграмматон — по четырём буквам непроизносимого имени Божьего. Сыну хватало собственного отца — худого, долговязого старика‑каторжанина с седой косматой бородой, которую вполне можно было бы почесть за Моисееву.
Отца звали Иваном Павловичем, а сына — Даниилом Ивановичем.
Даниил Иванович уверовал в Ивана Павловича ещё в раннем детстве, когда лежал в колыбели и делал вид, что спит, убаюканный кормилицей по имени Анастасия, а его отец тем временем бороздил пространства, переплывал моря и океаны, переходил пустыни и реки вброд, лазил по горам, на вершинах которых лежал снег, проповедовал, вещал, веял на пронзительном ветру этой самой своей косматой моисеевой брадой, которая в те годы, впрочем, ещё не была полностью седой, но чёрной с проседью, словно бы обсыпанной мелом, топорщилась и выдавала гневливый нрав её хозяина — человека, много прошедшего, познавшего, а также изрядно пострадавшего.
Иван Павлович помнил, разумеется, слова святого Григория Богослова о том, что «гнев — небезопасный для всякого советник, и предпринятое в гневе никогда не бывает благоразумным». Простота и доходчивость этих глаголов вызывала у Ивана Павловича двоякое чувство, а именно: не является ли сия простая и очевидная мысль, лежащая на поверхности, лукавым примышлением, и не кроется ли за ней нечто большее, чем просто упование на собственное благоразумие и здравомыслие, коих может и не быть, особенно в минуты наивысшего напряжения душевных сил, приступа болезни или вмешательства иных началозлобных искушений.
То ли дело утверждение преподобного Иоанна Лествичника: «Начало безгневия есть молчание уст при смущении сердца; средина есть молчание помыслов при тонком смущении души; а конец есть неколебимая тишина при дыхании вражьих ветров».
Какой же тут простор для синтеза и фантазии, для стяжания немятежного духа, когда взираешь на себя как бы со стороны, видя все свои недостатки и изъяны, радуешься внезапно открывшейся возможности погрузиться в неколебимую тишину, впасть в бесконечное небытие, смело отринуть дыхание вражьих ветров.
Иван Павлович складывал губы трубочкой и долго, протяжно, усердно выпускал сквозь них воздух, совершенно при этом исчерпывая предыдущий вдох — глубокий, неохватный, неисчерпаемый.
А вот поди ж ты — исчерпался!
У Даниила Ивановича борода отсутствовала, как у Спаса Эммануила или как у пророка Божьего Даниила, который, как известно, был на лицо бос, тогда как у похожего на Фёдора Михайловича Ивана Павловича борода наличествовала, да ещё какая борода!
И она развевалась, влаемая самыми разнообразными воздушными потоками — стылыми и огнедышащими, морскими и степными, вражьими и ангельскими.
Как тут было, примеривая на себя образ Саваофа, не беседовать с сыном на божественные темы.
О конце света, например.
Даниил Иванович в красках представлял себе это вселенское разрушение, эту катавасию, эту кутерьму, которая смущала и вдохновляла его одновременно. А потом он сообщал отцу, что в годы юности знал много молитв, даже занимался их сочинительством, но сейчас не помнит ни одной, все забыл.
Все!
— Ты забыл все молитвы, исторг их из своего сердца, — говорит Иван Павлович дрожащим голосом.
Он с трудом сдерживает слёзы, чтобы не расплакаться от этих слов своего сына, и впадает в бесконечное небытие, о котором однажды прочитал у отца Павла Флоренского.
Сидел однажды за столом, водил пальцем по страницам развёрнутой книги, придерживал очки, шевелил губами, а Даниил Иванович смотрел на Ивана Павловича, читающего вслух сочинение отца Павла Флоренского, и не узнавал его. То есть абсолютно находил его в эту минуту чужим человеком, лицо которого становилось светлым, радостным и даже начинало светиться, как казалось Даниилу Ивановичу, Фаворским светом...
Отрешённо.
Постепенно, конечно, узнавание отца приходит к сыну — эти знакомые интонации, жесты, мимика, это покашливание, потряхивание бородой, этот пронзительный, дикий взгляд совершенно невозможно избыть. Даниил Иванович довольно часто замечает за собой нечто подобное с той лишь только разницей, что у него нет бороды и он не может ей потряхивать.
Он рассматривает Ивана Павловича с любопытством со многих сторон и ракурсов.
А ещё он рассматривает фотографии, на которых изображён милый лопоухий мальчик — то есть сам Даня. Оттопыренные его уши торчат в разные стороны, что выдаёт в нём человека независимого, самоуверенного, имеющего по любому поводу свое суждение и абсолютно не заботящегося о том, какое впечатление оно произведёт на окружающих.
Впрочем, смешной лопоухий мальчуган ничего этого пока не знает, а вот Даниил Иванович смотрит на свои фотографические карточки в детстве и ведает про себя всё, воображает себя всезнающим мудрецом и провидцем будущего, потому что всезнающим мудрецом и провидцем будущего всегда был его отец — Иван Павлович, а он — как его сын, не может не быть его образом и подобием...
Сын же был похож на пророка Господня Даниила, хотя и не верил в грозного Тучегонителя, имеющего также наименование Тетраграмматон — по четырём буквам непроизносимого имени Божьего. Сыну хватало собственного отца — худого, долговязого старика‑каторжанина с седой косматой бородой, которую вполне можно было бы почесть за Моисееву.
Отца звали Иваном Павловичем, а сына — Даниилом Ивановичем.
Даниил Иванович уверовал в Ивана Павловича ещё в раннем детстве, когда лежал в колыбели и делал вид, что спит, убаюканный кормилицей по имени Анастасия, а его отец тем временем бороздил пространства, переплывал моря и океаны, переходил пустыни и реки вброд, лазил по горам, на вершинах которых лежал снег, проповедовал, вещал, веял на пронзительном ветру этой самой своей косматой моисеевой брадой, которая в те годы, впрочем, ещё не была полностью седой, но чёрной с проседью, словно бы обсыпанной мелом, топорщилась и выдавала гневливый нрав её хозяина — человека, много прошедшего, познавшего, а также изрядно пострадавшего.
Иван Павлович помнил, разумеется, слова святого Григория Богослова о том, что «гнев — небезопасный для всякого советник, и предпринятое в гневе никогда не бывает благоразумным». Простота и доходчивость этих глаголов вызывала у Ивана Павловича двоякое чувство, а именно: не является ли сия простая и очевидная мысль, лежащая на поверхности, лукавым примышлением, и не кроется ли за ней нечто большее, чем просто упование на собственное благоразумие и здравомыслие, коих может и не быть, особенно в минуты наивысшего напряжения душевных сил, приступа болезни или вмешательства иных началозлобных искушений.
То ли дело утверждение преподобного Иоанна Лествичника: «Начало безгневия есть молчание уст при смущении сердца; средина есть молчание помыслов при тонком смущении души; а конец есть неколебимая тишина при дыхании вражьих ветров».
Какой же тут простор для синтеза и фантазии, для стяжания немятежного духа, когда взираешь на себя как бы со стороны, видя все свои недостатки и изъяны, радуешься внезапно открывшейся возможности погрузиться в неколебимую тишину, впасть в бесконечное небытие, смело отринуть дыхание вражьих ветров.
Иван Павлович складывал губы трубочкой и долго, протяжно, усердно выпускал сквозь них воздух, совершенно при этом исчерпывая предыдущий вдох — глубокий, неохватный, неисчерпаемый.
А вот поди ж ты — исчерпался!
У Даниила Ивановича борода отсутствовала, как у Спаса Эммануила или как у пророка Божьего Даниила, который, как известно, был на лицо бос, тогда как у похожего на Фёдора Михайловича Ивана Павловича борода наличествовала, да ещё какая борода!
И она развевалась, влаемая самыми разнообразными воздушными потоками — стылыми и огнедышащими, морскими и степными, вражьими и ангельскими.
Как тут было, примеривая на себя образ Саваофа, не беседовать с сыном на божественные темы.
О конце света, например.
Даниил Иванович в красках представлял себе это вселенское разрушение, эту катавасию, эту кутерьму, которая смущала и вдохновляла его одновременно. А потом он сообщал отцу, что в годы юности знал много молитв, даже занимался их сочинительством, но сейчас не помнит ни одной, все забыл.
Все!
— Ты забыл все молитвы, исторг их из своего сердца, — говорит Иван Павлович дрожащим голосом.
Он с трудом сдерживает слёзы, чтобы не расплакаться от этих слов своего сына, и впадает в бесконечное небытие, о котором однажды прочитал у отца Павла Флоренского.
Сидел однажды за столом, водил пальцем по страницам развёрнутой книги, придерживал очки, шевелил губами, а Даниил Иванович смотрел на Ивана Павловича, читающего вслух сочинение отца Павла Флоренского, и не узнавал его. То есть абсолютно находил его в эту минуту чужим человеком, лицо которого становилось светлым, радостным и даже начинало светиться, как казалось Даниилу Ивановичу, Фаворским светом...
Отрешённо.
Постепенно, конечно, узнавание отца приходит к сыну — эти знакомые интонации, жесты, мимика, это покашливание, потряхивание бородой, этот пронзительный, дикий взгляд совершенно невозможно избыть. Даниил Иванович довольно часто замечает за собой нечто подобное с той лишь только разницей, что у него нет бороды и он не может ей потряхивать.
Он рассматривает Ивана Павловича с любопытством со многих сторон и ракурсов.
А ещё он рассматривает фотографии, на которых изображён милый лопоухий мальчик — то есть сам Даня. Оттопыренные его уши торчат в разные стороны, что выдаёт в нём человека независимого, самоуверенного, имеющего по любому поводу свое суждение и абсолютно не заботящегося о том, какое впечатление оно произведёт на окружающих.
Впрочем, смешной лопоухий мальчуган ничего этого пока не знает, а вот Даниил Иванович смотрит на свои фотографические карточки в детстве и ведает про себя всё, воображает себя всезнающим мудрецом и провидцем будущего, потому что всезнающим мудрецом и провидцем будущего всегда был его отец — Иван Павлович, а он — как его сын, не может не быть его образом и подобием...
О книге
Книга Максима Гуреева — это творчески переосмысленная биография Даниила Хармса, личности уникальной и трагической, «чинаря», обэриута, детского поэта и писателя.
Автор, рассматривая самые важные этапы жизни и творчества Хармса, открывает нам его личность через письма, воспоминания, возможные диалоги и, конечно же, стихи самого Даниила Хармса, его автографы, рисунки, фотографии с ним и его современниками.
Гуреев М. А. Даниил Хармс. Застрявший в небесах. М.: АСТ; ОГИЗ, 2023. — Серия: Звезды века.
Книга Максима Гуреева — это творчески переосмысленная биография Даниила Хармса, личности уникальной и трагической, «чинаря», обэриута, детского поэта и писателя.
Автор, рассматривая самые важные этапы жизни и творчества Хармса, открывает нам его личность через письма, воспоминания, возможные диалоги и, конечно же, стихи самого Даниила Хармса, его автографы, рисунки, фотографии с ним и его современниками.
Гуреев М. А. Даниил Хармс. Застрявший в небесах. М.: АСТ; ОГИЗ, 2023. — Серия: Звезды века.
Печатается по: Узнавание отца. Публикация Максима Гуреева // Мир Музея. 2023. №11. С. 20 – 21.
На фото: Иван Павлович Ювачёв. Нач. ХХ в. Даниил Иванович Ювачёв‑Хармс. Кон. 1930‑х гг.